Истории

[Вовка]

ПРОТИВОБОРСТВО ДВУХ СИСТЕМ было в самом разгаре, вовсю полыхала "холодная война", и отблески ее зарева были видны на всех материках, морях и континентах. На таком историческом фоне и служил Советскому Союзу командир многоцелевой атомной подводной лодки, один из многих ничем особенным от других не отличавшийся. Хотя слыл на флоте чудаком из-за своих двух сумасбродных идей. 
     Первая — сделать на подводной лодке "мертвую петлю". Вторая — торпедировать авианосец "Энтерпрайз". Ни больше ни меньше. Причем обе мечты были вынесены еще из стен училища, и до сих пор командир не образумился. Нет-нет, да и ляпнет где-нибудь, чаще, конечно, по-пьяни. 




Идея с "мертвой петлей" родилась на вступительной лекции по ТУЖК, когда преподаватель из бывших механиков авторитетно заявил, что аэродинамика и гидродинамика — близнецы-братья, вернее, сестры, и что законы управления подводной лодкой сродни законам управления самолетом. Правда, со временем мечта несколько поблекла, выветрилась и стала какой-то нереальной. Механики-сослуживцы снисходительно привели массу доводов о ее несостоятельности. Но петлю, упрямо думал мечтатель, я все равно сделаю — на новой, глубоководной, скоростной лодке третьего поколения, с реактором на ЖМТ! 
     А мысль о потоплении "Энтерпрайза" родилась одновременно со вступлением того в строй, на занятиях по тактике, когда подробно разбиралось потопление американской лодкой "Арчер-фиш" в конце ноября 1944 года крупнейшего японского авианосца "Синано". 
     — Это был самый мощный авианосец в мире до нынешнего времени! Семь двести тысяч тонн водоизмещения! И был потоплен лодкой в тридцать раз меньшей, чем он сам. Только недавно вступивший в строй американский атомный ударный авианосец "Энтерпрайз" смог превзойти "Синано" по своей мощи… 
     — Вот бы его утопить! — вырвалось у вихрастого четверокурсника, в котором без труда можно узнать нашего мечтателя. 
     — Ну-ну. Мысль сама по себе неплоха, но американцы учли печальный опыт "Синано". Его охраняли всего два эсминца. А у "Энтерпрайза" сопровождение — будь здоров. Лодки, авиация, в том числе и противолодочная, и спутники… Это дальнее, а в ближнем фрегатов пять рыщут. И у самого, помимо авиации, вооружение — ого-го! Так что, мой юный друг, о торпедной атаке "Энтерпрайза" можно только мечтать. К тому же ход у него под тридцать узлов, даже противолодочным зигзагом угнаться практически невозможно. Даже если ваша железка сможет дать такой ход, вы все равно ничего слышать не будете за ревом собственных шумов. Это все равно, что на мотоцикле с завязанными глазами преследовать гоночный автомобиль по взлетной полосе. Причем у водителя автомобиля глаза не завязаны… За ним надо охотиться, выслеживать, прокрадываться в ордер — одним словом, как следует надо тактику изучать. И не только в училище, а всю службу. Вот тогда что-то может получиться. Причем только в военное время — надо объяснять, почему? А еще попробуй, окажись с ним в одном районе… 
     И тем не менее, командир упрямо нес свои несбыточные мечты через годы. И вот наступило время принятия решения: расти дальше по службе, или подыскивать место на берегу? Расти дальше не особо хотелось, а на просьбу или даже намек о переводе командир дивизии с начпо заявляли: "Ну, еще одна автономка — и будет тебе перевод". Но прошли одна, вторая и назревала третья. Командир был грамотным подводником, имел сколоченный экипаж и, как говорится, пользовался авторитетом. Но всему есть предел, и когда командир твердо заявил протест и затребовал справедливости у командования, ему "по секрету" сообщили, что эта боевая служба будет проходить в районе предполагаемого действия АУГ с "Энтерпрайзом", и что более опытного и грамотного командира в этом плане просто нет и быть не может… Короче, такого иезуитского коварства в штабной дипломатии командир не ожидал. Мечта юности… непойманная Жар-Птица… 
     И началась игра в жмурки, гонка с завязанными глазами. На космическую разведку надежды было мало — никакого просвета, облачность сплошная. Но командир был отнюдь не беспомощным мечтателем, а имел крепкую крестьянскую хватку: про авианосцы и их тактику он знал все, что можно было знать. Его офицеры, включая даже механиков, знали чудаковатость своего командира и тоже старались не пропустить ни крупицы информации про "Энтерпрайз" и его охранение. И, наконец-то, — вознаграждение за упорство: вот она, материализация мечты командира и всего экипажа! Лодка на стабилизаторе глубины без хода, все молчат, напрягшись, а акустики ловят своими чуткими электронными и человеческими ушами групповую цель, а посередке что-то такое, что без труда классифицируется как авианосец! Прикинули, посчитали — основная цель пройдет мимо в десяти-двенадцати кабельтовых. Вот она, мечта юности и всей последующей жизни! Ну почему, почему на планете в эту минуту мир?! А-а-а!.. 
     — Боевая тревога, торпедная атака! Колокола и "каштан" не использовать! Все команды и доклады — только по телефону! 
     — Ну, писец, началось, — вырвалось у экипажа, — бей супостата. 
     Но война-то “холодная”, время мирное, атаковать нельзя, даже имитировать атаку… Надо что-то делать, как-то обозначить торпедную атаку, пусть знают, что русский Иван не лыком шит, и не думают о безнаказанности… 
     — Боцман, всплывать на перископную глубину на стабилизаторе. 
     Команд — минимум, все с полуслова, все работают, выкладываясь на сто процентов. 
     — Поднять перископ. 
     В центральный прибыли взлохмаченные зам с особистом. Ишь как торопились, даже лоск не успели навести. Начинают потихоньку въезжать в обстановку. Командир — к перископу, чтобы ненужных вопросов избежать. Минут через пять авианосец будет на траверзе. Вон он, весь в огнях, самолеты принимает — значит, курс менять не будет. БИП вырабатывает данные для стрельбы — все на автомате. Командир от перископа — к телефону: 
     — Минер! Сколько нужно времени, чтобы освободить четвертый и пятый аппараты от торпед?.. Сколько?! Ну ты оху… Пять минут! И приготовить эти аппараты к прострелке воздухом! Понятно?! 
     Пытавшиеся вот-вот вмешаться в обстановку зам с особистом оцепенели, как адмиралтейские якоря на набережной Невы. Минера тоже заклинило, и четкого ответа "есть" не последовало. Вот те на. Готовились, готовились. Да, в военное время проще: ввел данные стрельбы — а они идеальные! — и "Пли!" А тут все аппараты заряжены боевыми торпедами, все битком. Есть, правда, возможность освободить два аппарата от торпед на случай аварийного выхода из затонувшей лодки. Ну, освобождаем, время уходит… 
     Время уходит, авианосец вот-вот поравняется с лодкой, а минерское "есть" все никак не прозвучит, да и зам с особистом скоро очухаются. 
     Тут механик — нашел, елки, выход! — самый большой оппозиционер и тайный насмешник над командирскими утопиями. Он уже давно запрашивал "добро" продуть гальюны(не заполненным "под завязку" остался только докторский в изоляторе), но командир неизменно запрещал — звук продувки демаскирует махом. Механик матерился и утверждал, что нас скоро по запаху учуют даже в Пентагоне. 
     — …Минер!.. 
     — Тащ командир, — встрял механик, — готов произвести прострелку гальюнов! Эффект такой же, а пользы больше: не надо снимать давление с отсеков, тем более, что оно и так избыточное, и расход воздуха на это дело меньше. И нарушения директивы не будет. А? 
     Мысль сама по себе неплохая, но… как-то это… и выхода другого нет… 
     — Ну, это совсем другое дело, — обратился почти вышедший из оцепенения зам к начинающему выходить особисту. 
     — Ладно, мех, убедил, — сказал командир. — Продуть гальюны по команде. 
     И сам — к перископу. 
     В редких разрывах облаков проглядывала четверть рождающейся луны. Лунная дорожка убегала в сторону авианосца, надвигающегося неумолимо, как крах капитализма. 
     — Механик, турбину к даче хода приготовить. Что там с гальюнами? 
     — Турбина готова, гальюнные аппараты второго и третьего отсеков к стрельбе готовы, — отрапортовал механик, — есть предложение опустить перископ: кингстон продувки гальюнов на одном шпангоуте с перископом, недолго и оптику загадить… 
     — Понял, понял, механик… БИП! Доложить данные стрельбы двумя "изделиями"! — Выслушал данные, сверился по перископу и дал команду опустить его. 
     — Механик, то-овсь! 
     — Есть товсь! 
     — Пли! 
     — Есть пли! — отозвался механик. — Второй и третий, продуть гальюны, воздуха не жалеть! 
     Через некоторое, очень маленькое, время в центральный пошел характерный запах, и все завращали носами. 
     — Товарищ командир, продуты баллоны гальюнов во втором и третьем отсеках. Замечаний нет. 
     — Есть, механик. Поднять перископ! 
     Подняли. Вот это да! Командир ошалело отшатнулся от окуляров, а затем опять прильнул. 
     На авианосце пылал пожар! И еще какой! Громадина продолжала следовать своим курсом.


 
     — Товарищ командир! В нашу сторону направляется цель номер три, дистанция тридцать, — доложил командир БИПа. 
     — Есть, — машинально ответил командир, не отрываясь от перископа, — наблюдаю пожар на авианосце, записать в вахтенный журнал… 
     В центральном все так и обалдели. 
     — Доигрались! — первым пришел в себя и трагически завопил зам. 
     — Разрешите? — и, не дожидаясь ответа, особист прильнул к перископу. Это наглость. Это борзость. Перископ — штука только для командира. Старлей сопливый, агент 00, да к тому же из механиков… В другое время командир не стерпел бы и проучил юнца, но сейчас было не до того. 
     — Пожар… на полетной палубе… ни хера ж… — подтвердил особист. 
     Что за чертовщина?! Ну, продули гальюны. Торпедные аппараты воздухом не простреливали, вернее, команда была, но минер… Минер "есть" не сказал, а должен был, и отрапортовать команду должен был, а он молчал… Тогда что? 
     Так думал командир, а все внимательно слушали, потому как думал он вслух. 
     — А почему он молчал? — вступил в дело особист. — Может, он действовал? 
     И особист перевел взгляд на пульт вахтенного офицера с "каштаном". Тумблер торпедной палубы был включен! Все уставились на тумблер, а глаза зама начали наливаться справедливым гневом, как у Ивана Грозного, который убивает своего собственного сына. 
     — Разрешите! — и снова без разрешения особист рванулся к "каштану". — Первый, торпедная! Ответить центральному! — надрывался особист в выключенный "каштан", надеясь первым выявить злой умысел. 
     — Товарищ старший лейтенант! — не сдержался командир. — "Каштан" обесточен по моему приказанию с самого начала слежения за авианосцем. Отойдите отсюда, и без разрешения… 
     — Но ведь горит, и горит фактически! — не унимался старлей, пытаясь сдержать марку. 
     — А чего это вас так огорчает, — съязвил командир, — авианосец-то американский. 



     И за телефон. 
     — Связисты, запитать командирский "каштан", — и далее, уже по "каштану". — Минер! Ты что там, умер или …..?! Доложить количество боезапаса! 
     — Товарищ командир, — прозвучало в замершем центральном, — боезапас без изменения. — Минер докладывал невозмутимо — еще бы, откуда он знал. — В аппаратах столько-то, на стеллажах столько-то, выгрузку из аппаратов четыре-пять начать не можем, неисправно перезарядное устройство. Время на введение в строй выясняем… 
     — Ну, минер! Мо-ло-дец! — гневно-радостно выдавил командир. — Выгрузку отставить, а там разберемся… 
     Зам отлип от перископа, в который влез, пока шел диалог с торпедистами. Ему хотелось ущипнуть себя и проснуться. Кошмар какой-то! Торпеды на месте, ну продули гальюны, а авианосец горит! 
     Крыша съезжала не только у зама. Но боевые посты и командные пункты бесстрастно делали свое дело. 
     — Товарищ командир, цель номер три опасно приближается, дистанция пятнадцать кабельтов… — прервал размышления и догадки доклад акустика. 
     — Срочное погружение! Турбине вперед девяносто три! Боцман, ныряй на сто метров! 

Вот видео результатов:



     …Автономка закончилась досрочно. "Энтерпрайз" ни с того, ни с сего ушел прочь от советского побережья восвояси, а лодке приказали скрытно вернуться в родную базу. В точке всплытия поджидал БПК с комиссией. Сразу же изъяли вахтенный журнал и штурманские карты. Поочередно опросили всех свидетелей и участников "атаки" и заставили письменно изложить события — такого-то числа... И нарисовалось вот что… 
     О присутствии в данном районе советской субмарины командир авианосца наверняка знал, а значит, знало и все его охранение. Знал он также, что контакт с ней потерян. Это можно расценить как отрыв АУГ от лодки, но дальнее охранение — тоже подводные лодки — все равно должны были продолжать поиск. Наверняка знала о потере контакта и вся ходовая вахта авианосца. Знали, и потому смотрели в оба. И тут в лунной дорожке какой-нибудь сигнальщик видит перископ. Докладывает, разумеется, — у них за это дело крупная денежная премия, между прочим. Командование авианосца волнуется, луна прячется в облаках, и перископ скрывается(чтобы оптику в дерьме не запачкать). Все там напряженно лыбятся на воду, оповещают корабли охранения, а авианосец идет, не меняя курса, потому что самолеты заходят на посадку. Тут снова выглядывает луна, четко виден вышедший пузырь — в лунной опять же дорожке — и акустики кричат, что слышат торпедный залп… Рулевой и не выдержал, повернул, уклоняясь от "торпед", — так или иначе, история умалчивает, и самолет не туда приземлился, врезался... 
     Факт состоит в том, что, по сведениям агентурной разведки и по дипломатическим каналам, в том месте и в то время, где наша лодка продувала гальюны, на авианосце произошел пожар вследствие аварийной посадки самолета, врезавшегося в рядом стоящие, а в довершение всего авианосец еще и слегка влепил носом в борт своего же крейсера "Белкнап". Опять же через военного атташе производился запрос о наличии в том районе советских подводных лодок. Разумеется, вежливо ответили, что никаких лодок нет, а ту быстренько вернули… 
     На пирсе экипаж встречал лично командующий флотом. После оглушительного "Здравия желаем!.." ком поблагодарил экипаж за службу. 
     — Служим Советскому Союзу!!! — опять же оглушительно заорали подводники… И все. Ни речей. Ни митингов. Ни разносов. Ни наград, ни благодарностей, ни грамот, на худой конец. Зачем приехал? 
     — Старпом. 
     — Я!!! 
     — Действуйте по плану, а мы тут с командиром маленько побеседуем, — и в курилку на корень пирса. 
     — Ни хрена себе! — выразил общее недоумение механик. — Неужто снимут?! Вот бы меня!.. — он давно мечтал о переводе на берег под любым соусом, ровесник командирский. 
     — Всем вниз! — старпом пресек механические разглагольствования, и народ полез в прочный корпус. 
     Монолог кома в курилке (достоверность — плюс-минус): 
     — Ну что ж, родной, одну свою мечту ты осуществил. "Энтерпрайз" минимум на полгода выведен из строя. За это не грех и Героя дать. Но, родной, не судьба. Подписывается международное соглашение о предотвращении конфликтов в море и воздухе путем запрещения имитации боевых атак. Табанили его только америкосы. Теперь, может, и они поймут его пользу, потому как ремонт "Энтерпрайза" им в копеечку вылетит. Но тебя, родной, там не было. Ты понял? И экипажу объясни. Ну, органы возьмут подписку о неразглашении, само собой… Объяснять янкесам, что ты не имитировал торпедную атаку, а просто гальюны продувал, никто не станет. Во-первых, это их только разозлит, а во-вторых, смешно просто. Еще возьмут и не подпишут соглашения, реванша искать будут. ТАСС уже сообщил об аварии на "Энтерпрайзе" и заявил, что наших кораблей в этом районе не находилось. Вот так-то, родной. Извини, вот тебе Орден Красного Знамени — это все, что в моих силах. Да и вообще, не пора ли ему на покой? — ком повернулся к комдиву. — А то ведь, насколько я знаю, еще одна мечта осталась неосуществленная. Есть места? 
     — Найдем, товарищ командующий. Это — последняя автономка. Готово представление на перевод в учебный центр, начальником тактического цикла. 
     — Давайте мне, я сразу подпишу. Ну что ж, комдив, готовь представление и на механика. Пусть там вместе разбираются со своими мертвыми петлями. Только в штопор не войдите, — ком весело погрозил пальцем, потом протянул на прощание огромную теплую ладонь. 

[Вовка]

Чего наш советский офицер боится? Он боится жену: она навредить может;
тещу; соседей; милицию; советских граждан на улице и в транспорте;
хулиганов: они по морде могут дать; и свое начальство.
А чего наш советский офицер совсем не боится? Он совсем не боится
мирового империализма.
А чего он боится больше всего? Больше всего он боится своей фамилии.
Возьмите любого офицера на улице за верхнюю пуговицу и спросите его:
- Как ваша фамилия?
- Мо...я?
- Да, да, ваша, ваша, ну?
- Этот... как его... Иванов... или нет... то есть Петров...
- А может, Сидоров?
- Точно! Сидоров, - от настоящего офицера его собственной фамилии на
улице никогда не дождешься.
Первый страх у него уже прошел, теперь будьте внимательны.
- Разрешите ваши документы.
Документы от него вы не получите: может, вы скрытый офицерский патруль?
Так зачем же ему усложнять свою жизнь? Нет у него документов.
- Дома забыл, - вот так, а вы как думали?
- - А пропуск у вас есть?
- Какой пропуск?
- Ну, любой пропуск, где написана ваша фамилия.
- Пропуск у нас есть, но в руки вам его не дам: там не написано, что
его в руки можно давать.
А сейчас он от вас убежит, вот смотрите:
- Ой!!! - кричит он и делает испуганное лицо. - Осторожно! - и хватает
вас за рукав, увлекая за собой. При этом он смотрит вам за ухо так, словно
вас сзади именно в этот момент переезжает автокар.
Вы инстинктивно оборачиваетесь; ничего там сзади нет, а офицер уже
исчез. Пуговицу себе срезал, за которую вы держались, и исчез. Можете ее
сохранить на память
Мой лучший друг, Саня Гудинов, - редкий интеллигент, два языка, - когда
его вот так берут на улице, напускает на себя дурь, начинает заикаться и
называет себя так:
- Го... го... гоша... Го... го... го... лованов!
Патруль тут же прошибает слеза от жалости к несчастному офицеру-заике,
и он от него отстает: грех трогать калеку.
- Заикой меня делает служба, - говорит в таких случаях Саня.
Но лучше всего действует напористый нахрап, ошеломляющая наглость и
фантастическое хамство.
Вот мой любимый рыжий штурман, который вошел в мое полное собрание
сочинений отдельной главой, тот полностью согласен с Конецким: с патрулем
спорят только салаги.
- Главное в этом деле, - любил повторять рыжий, - четко представиться.
Чтоб не было никаких дополнительных вопросов.
- Туполев! - бросал он патрулю быстро с бодрой наглостью. - Я. Ка...
ве-че сорок ноль сорок.
И патруль усердно записывает: Туполев, ЯК-40...
Только полные идиоты требовали от него документы: штурман обладал
монументальной внешностью, и его ужасные кулаки сообщали любому врожденное
уважение к ВМФ!
Должен вам заметить, что страх перед своей фамилией, или, лучше скажем,
бережное к ней отношение - это условный рефлекс, воспитываемый в офицере
самой жизнью с младых ногтей: начиная с курсантских будней.
- Товарищи курсанты, стойте! - останавливал нас когда-то дежурный по
факультету. - Почему без строя? Почему через плац? Почему в неположенном
месте? Фамилии? Рота?
Этот дежурный у нас был шахматист-любитель. Страсть к шахматам у него
была патологическая. Кроме шахмат он ничего не помнил и рассеянный был -
страшное дело. А все потому, что он в уме все время решал шахматные
кроссворды. Но главное: он был начисто лишен фантазии, столь необходимой
офицеру. Полета у него не было.
- Курсант Петросян, - прогундосил Дима, стараясь походить на армянина.
- Курсант Таль, - поддержал его Серега.
Мне пришлось сказать, что я - Ботвинник, чтоб не выпасть из общего
хора. Дежурный, ни слова не говоря, нас задумчиво записал и отпустил.
Наверное, перед ним в этот момент явился очередной кроссворд.
Когда он доложил начальнику факультета, что у него Таль, Петросян и
Ботвинник пересекли плац в неположенном месте, то наш славный старый
волкодав воскликнул:
- Хорошо, что не Моцарт и Сальери! Твердопятов, ковырять тя некому, я
когда на тебя смотрю, то я сразу вспоминаю, что человек - тупиковая ветвь
эволюции. Ты со своими шахматами совсем дошел. Очумел окончательно.
Рехнешься скоро. Что за армейский яйцеголовизм, я тебя спрашиваю? Прочитай
еще раз, я еще раз эту музыку послушаю, и ты сам, когда читаешь чегонибудь,
ты тоже слушай, чего ты читаешь. Это иногда очень даже интересно. Ну,
начинай!
И тот прочитал снова.
- Понял?
- Понял.
- Вот до чего дошло. Видишь? Мой тебе совет: забудь ты свои шахматы.
Они ж тебя до ручки доведут. А теперь давай иди... Знаешь куда?
Тот кивнул.
- Вот и давай, двигай с максимально-малошумной скоростью,
осторожненько, не заезжая в кусты. И не буди во мне зверя... Ботвинник...

[Вовка]

История советской музыки создавалась на пятом этаже гостиницы
"Европейская", в буфете. Это был самый музыкальный буфет в мире.
Филармония находится прямо напротив, через улицу, и музыканты
неукоснительно забегали в этот буфет до репетиции, после репетиции, а
иногда и вместо репетиции. Для большей беглости пальцев и бодрости духа. А
также после концерта, перед концертом, и просто так, по привычке. И свои,
и заезжие - это было почти как ритуал. Любая буфетчица с "Крыши" знала о
музыкантской жизни города больше, чем директор Ленфилармонии или секретарь
Союза композиторов. Музыкантов здесь знали, уважали и прощали им многие
артистические выходки - творческие натуры... слава города! Здесь не
спрашивали, что надо посетителям - их считали по головам и наливали по сто
коньяку, если до работы, а если после - то по сто пятьдесят. А сто грамм
коньяка стоили в те времена рубль.
А поскольку Ленинград был городом более филармоноцентрическим, нежели
театроцентрическим, в отличие от Москвы, что давно отмечено, и именно в
филармонии собирался свет и происходили бомонд, то все обсуждаемые там
истории автоматически становились достоянием Невского и входили в перечень
тем, рекомендуемых к беседе меж людьми образованными и не чуждыми
искусств.
А Герой Социалистического Труда и Лауреат до черта всяких премий Арам
Ильич Хачатурян, личный большой друг Мравинского, Рождественского и
прочих, был там, на улице Бродского угол Невского, стойка бара от лифта
направо, гостем постоянным и музыкальному Ленинграду вполне родным. Он был
человек знаменитый, гость желанный, широкая душа, кавказской общительной
щедрости - в доску свой от Москвы и Ленинграда до родной Армении, не
говоря уже о Франциях и Испаниях, из которых просто не вылезал...
Вот в Испании как-то на гастролях, проходивших с огромным успехом - -
испанцы вообще народ музыкальный, а музыку темпераментную, огневую, ценить
умеют в особенности, - его устроители и спрашивают: что бы он хотел еще
увидеть или получить в Испании, они будут рады сделать великому и
замечательному композитору приятное, услужить, одарить, устроить,
расстелиться под ноги, не ударить в грязь лицом, и прочие цветастые
латинские изъявления.
Хачатурян, в свою очередь, был в быту человек скромный, достойно
несущий свое величие и славу. Принимали его по высшему разряду, и желать
он мог только птичьего молока. Но молока он не употреблял, любимым его
напитком был, напротив, коньяк "Арарат". Поэтому он развел руками,
поблагодарил хозяев, подумал, и, в порядке ответной любезности на
комплименты своему несравненному гению отвечал, что Испания, в которой он
имеет честь выступать, является родиной величайшего художника двадцатого
века Сальвадора Дали, лидера и славы мировой живописи и его кумира. И
никаких таких желаний у него, восхищенного баснословным испанским
гостеприимством, нету и быть не может; вот разве только он был бы рад
встретиться и познакомиться с мэтром Сальвадором Дали, дабы лично
засвидетельствовать ему свое глубочайшее почтение и даже попросить
автограф на альбом с репродукциями.
При этом заявлении устроители слегка меняются в лице; переступают с
ноги на ногу... Потому что Дали славился непредсказуемой эксцентричностью,
и просьба эта вовсе не факт, что выполнима... Более всего она невыполнима
по той простой причине, что Дали живет в Америке. В Испанию он изредка
наезжает.
Но все устроилось со сказочной быстротой и пугающей легкостью.
Заокеанский Дали благосклонно выслушал по телефону пожелание встречи и
ответил, что он поклонник великого композитора и почтет за счастье принять
его в своем скромном испанском жилище в любое время, какие разговоры. Ради
этого счастья он бросит все дела, которых у него, в сущности, и нет, кому
он нужен, бедный старый художник, и сейчас же едет в аэропорт и садится в
самолет. Скажем, завтра? Допустим, в два часа дня? Если это устроит
конгениального композитора Хачатуряна, то он, скромный малевальщик Дали,
безвестный неудачник, будет весь остаток своих дней счастлив, совершенно
счастлив, что его ничтожная особа может представлять какой-то интерес для
такого гиганта и светила мировой музыки.
И потрясенный до потери пульса импресарио передает это приглашение
Хачатуряну, с испанским тактом давая понять, что слава Хачатуряна
превзошла уже вовсе все мыслимые и немыслимые пределы, если сам мэтр Дали!
который способен послать куда подальше любого президента - просто так, под
настроение и для скандальной саморекламы! - так высоко ценит Хачатуряна.
И назавтра без трех минут два лимузин правительственного класса
привозит Хачатуряна с импресарио, секретарем и переводчицей к воротам
белокаменного мавританского замка Дали, с башенками, шпилями, зубцами и
флажками. Привратник и охранник в ослепительных ливреях распахивают ворота
и сообщают, что хозяин уже ждет, и его пожелание - провести встречу на
интимном, семейном, можно сказать, уровне, поэтому переводчик не нужен,
ведь у монсеньора Дали жена тоже русская, и машина тоже не нужна, потому
что монсеньор Дали распорядился отвезти гостя после встречи обратно на
своей машине. Который тут из вас синьор Хачатурян? Сделайте честь, синьор,
проходите. Нет-нет, остальных принимать не приказано.
Остальные пожимают плечами и не удивляются, потому что все это вполне
в духе Дали. Они пожимают Хачатуряну руку, желают хорошо провести время,
передают приветы своему великому земляку, и уезжают.
А Хачатурян сопровождают по мраморной аллее в замок. На крыльце ему
отвешивает поклон уже просто какой-то церемониймейстер королевского двора,
и Хачатурян начинает сомневаться: правильно ли он одет, может быть,
уместнее было бы явиться в смокинге... но его же об этом не предупреждали,
да и время дневное, встреча неофициальная... да он и сам, в конце концов,
великий человек! чего там...
Церемониймейстер приглашает его в роскошный приемный зал - белая
лепка, наборный паркет и зеркала, - предлагает садиться и вещает
по-испански, что монсеньор Дали сейчас выйдет вот из этой двери. В этот
самый миг старинные часы на стене бьют два удара, церемониймейстер
кланяется и исчезает, закрыв за собой двери.
И Хачатурян остается в зале один.
Он сидит на каком-то роскошном златотканом диване, не иначе из
гарнитуров Луи XV, перед ним мозаичный столик, и на этом столике изящно
расположены армянские коньяки, испанские вина, фрукты и сигары. А в другом
углу зала большая золотая клетка, и там ходит и распускает радужный хвост
павлин.
Проходит минута, и другая. Зная, что пунктуальность в Испании не
принята ни на каком уровне, Хачатурян оживленно осматривается по сторонам,
приглаживает волосы и поправляет галстук. Очевидно, жена Дали Гала тоже
будет, раз не требуется переводчик. Он заготавливает вступительные фразы и
оттачивает тонкие комплименты.
В десять минут третьего он полагает, что, в общем, с секунды на
секунду Дали уже зайдет, и прислушивается к шагам.
В четверть третьего садится поудобнее и выбирает сигару из ящичка.
Выпускает дым и закидывает ногу на ногу.
В двадцать минут третьего он начинает слегка раздражаться - какого
лешего, в самом деле... сам же назначил на два часа! - наливает себе рюмку
коньяка и выпивает.
В половине третьего он наливает еще рюмку коньяка и запивает ее
бокалом вина. Щиплет виноград!..
Налицо все-таки нарушение этикета. Хамство-с! Что он, мальчик? Он
встает, расстегивает пиджак, растягивает узел галстука, сует руки в
карманы, и начинает расхаживать по залу. С павлином переглядывается.
Дурная птица орет, как ишак!
А часы исправно отзванивают четверти, и в три четверти третьего
Хачатуряну эта встреча окончательно перестает нравиться. Он трогает ручку
двери, из которой должен выйти Дали - может, церемониймейстер залы
перепутал? - но дверь заперта. И Хачатурян решает: ждет до трех - и уходит
к черту. Что ж это за безобразие... это уже унижение!
Ровно в три он нервно плюет на сигарный окурок, хлопает на посошок
рюмочку "Ахтамара" и твердо ступает к двери.
Но оказывается, что эта дверь, в которую он входил, тоже не хочет
открываться. Хачатурян удивляется, крутит ручку, пожимает плечами. Он
пробует по очереди все двери в этом дворцовом покое - и все они заперты!
Он в растерянности и злобе дергает, толкает, - закрыли! Тогда он для
улучшения умственной деятельности осаживает еще коньячку, ругается вслух,
плюет павлину на хвост, сдирает галстук и запихивает в карман...
Он ищет звонок или телефон - позвонить камердинеру или кому там.
Никаких признаков сигнализации.
Может, с Дали что-нибудь случилось? Может, он не прилетел? Но ведь -
пригласили, уверили... Сумасшествие!
А жрать уже, между прочим, охота! Он человек утробистый, эти
удовольствия насчет пожрать любит, а время обеденное: причем он специально
заранее не ел, чтоб оставить место для обеда с Дали - по всему обед-то
должен быть, нет?
Присаживается обратно к столику, выбирает грушу поспелее, апельсином
закапывает рубашку, налегает на коньяк, фрукты... В туалет надобно выйти
Араму Ильичу. А двери заперты!!!
Никакие этикеты и правила хорошего тона уже неуместны, он стучит во
все двери, сначала застенчиво, а дальше - просто грохочет ногами: никакого
ответа. Тогда пытается отворить окна - или покричать, или уж... того... Но
стрельчатые замковые окна имеют сплошные рамы, и никак не открываются.
Хачатурян начинает бегать на своих коротких ножках по залу и
материться с возрастающим напором. И к четырем часам всякое терпение его
иссякает, и он решает для себя - вот ровно в четыре, а там будь что будет!
да провались они все!
А на подиуме меж окон стоит какая-то коллекционная ваза, мавританская
древность. Красивой формы и изрядной, однако, емкости. И эта ваза все
более завладевает его мыслями.
И в четыре он, мелко подпрыгивая и отдуваясь, с мстительным
облегчением писает в эту вазу и думает, что жизнь не так уж плоха: замок,
вино, павлин... и высота у вазы удобная.
А часы бьют четыре раза, и с последним ударом врубается из скрытых
динамиков с оглушительным звонок "Танец с саблями!" Дверь с громом
распахивается - и влетает верхом на швабре совершенно голый Дали, маша над
головой саблей!
Он гарцует голый на швабре через весь зал, маша своей саблей, к
противоположным дверям - они впускают его, и захлопываются!..
И музыка обрывается.
Входит церемониймейстер и объявляет, что аудиенция дана.
И приглашает к выходу.
Остолбеневший Хачатурян судорожно приводит себя в порядок, справляясь
с забрызганными брюками. На крыльце ему почтительно вручают роскошный,
голландской печати, с золотым образом, альбом Дали с трогательной надписью
хозяина память об этой незабываемой встрече.
Сажают в автомобиль и доставляют в отель.
По дороге Хачатурян пришел в себя и хотел выкинуть к черту этот
поганый альбом, но подумал и не стал выкидывать.
А там его ждут и наперебой расспрашивают, как прошла встреча двух
гигантов. И он им что-то такое плетет о разговорах про искусство, стараясь
быть немногословным и не завраться.
В тот же день полное изложение события появляется в вечерних газетах,
причем Дали в простительных тонах отзывается об обыкновении гостя из дикой
России использовать в качестве ночных горшков коллекционные вазы
стоимостью в сто тысяч долларов и возрастом в шестьсот лет.
Так или иначе, но больше Хачатурян в Испанию не ездил.

[Вовка]

Инспекция в сумасшедшем доме выглядит совсем не так помпезно, как
некоторые представляют. Просто звонят в занюханный районный психдиспансер
где-то в глубине области и сообщают: у вас будет инспекция, всем
присутствовать на месте. А дурдому для полноты счастья вечно не хватает
только инспекции.
Ну что - приезжает инспектор. Из новых. Представляется. Его
сопровождают к главврачу и начинают развлекать разговорами и жаловаться на
трудности и нехватку всего. А он отчеты просматривает мельком и норовит
поскорее перейти к обходу. Направляется в пищеблок, интересуясь
стандартно: "Как у вас с питанием?" С питанием так себе. Он лезет в
кастрюли, проверяет котловую закладку и дотошно проводит контрольное
взвешивание. И начинает припахивать скандалом, потому что везде, конечно,
воруют. Инспектор слушает объяснения, кивает, соглашается, но бездушно
требует накладные на получение продуктов. Дотошно сравнивает цифры с
наличными запасами - ничего, конечно, не сходится: масло не сходится, мясо
не сходится и прочие яйца и ценные овощи-фрукты. Теперь составляем акт о
недостаче. Возникают слезы и просьбы.
А инспектор, карающий меч закона о здравоохранении, лезет дальше и
глубже, сестру-хозяйку трясет: где новое постельное белье? халаты первого
срока? полотенца? Сестра-хозяйка мелко жмется, мекает и бумажками
шелестит: нового не хватает, старое списано, но наличествует, рваные
пополам простыни по ведомостям фигурируют за целые две, стиральные порошок
сплыл неведомо куда - переживает сестра-хозяйка, песни о тяжкой доле поет.
А несгибаемый инспектор намерен рисовать акт второй.
А за инспектором фельдшер ходит, старый змей, всему облздраву давно
известный. И что тот пропустит, этот подсказывает, подзуживает: а вот,
мол, еще на такой моментик мы должны внимание обратить!..
Начальство клянет вороватых и прожорливых психов. Срочно строит с
въедливым инспектором личные отношения, прибегает к обычному испытанному
варианту: время, значит, уже обеденное, не угодно ли перекусить. Садятся с
ними в казенную машину и везут в наиприличный ресторан, заказывают все
лучшее. Причем старый змей фельдшер жрет за двоих и пьет за четверых,
норовя исключительно самый дорогой коньяк. На халяву-то.
Но после обеда зараза-инспектор со свежими силами продолжает лезть во
все дыры. А почему у хроников плохо пахнет? А чему ж там пахнуть -
розам?.. А почему вот этому делали сульфидин, а в истории не указано? Как
- не делали, а желваки на заднице отчего, от усиленного жевания по системе
йогов? не надо, любезный, не надо мне врать! А теперь, командует, выйдите
за дверь, я один с больным побеседую, жалобы послушаю. И все, сволочь,
записывает себе в журнал. А псих - он летопись бед надиктует!
Видя такую напасть, начальство отзывает в сторонку потеплевшего
фельдшера. Слушай, говорят по-тихому, ну твой - зверь! Он что - не
понимает, или мир хочет перевернуть? Можно как-то решить все вопросы
по-человечески, нормально договориться? Облздраву, пойми, скандал тоже ни
к чему. Естественно, мы останемся благодарны.
Фельдшер держится спокойно, солидно. Да, говорит, человек тяжелый. Но
работать с ним можно. Я-то, как старый сотрудник, вас, конечно, понимаю.
Если настаиваете - готов попробовать повлиять. Авось удастся... но не
знаю...
Удаляется с инспектором в кабинет. Через полчаса выходит, утирая пот.
Только для вас, говорит, рискую работой и, можно сказать, всем. В общем,
между нами, четыре сотни, ну и, презентик там... и я это дело по старой
дружбе улажу...
Крякают, но какие разговоры. Тут же сбор средств, быстроногого в
магазин, вручают конвертик и сверток с парой коньяка.
И это действует. Инспектор ликвидирует свои записки, и после
рукопожатий и взаимных уверений и добрых напутствий садится с фельдшером в
свой москвич с красным крестиком на лобовом стекле, и отбывает восвояси.
Неплохо отделались. Кому нужно это ЧП, эта куча актов и грязь из
дому? Ведь псих - он что? он существо безответное. Легкие - они у кого-то
огород копают, кому-то мебель таскают. Тяжелые - их кухня обкрадывает
вообще беспредельно. Сестрички понемногу наркотики прут, шофер втридорога
водочку возит. Везде при желании можно откопать недостатки, и даже
медицинские ошибки, и завалиться всем дружным коллективом под монастырь. И
тем ухудшить показатели по области.
Этот инспектор свою службу понял туго, потому что в короткий срок
обзавелся дорогим костюмом и плащом, купил однокомнатный кооператив и,
повысив таксу за свою сговорчивость, сократил одновременно процедуру
досмотра. Хорошо жил.
Только однажды при такой инспекции больной ему говорит:
- А, Витька, здорово! Отлично выглядишь! Что, опять залетел -
обострение?
Инспектор говорит: позвольте... Врачи, естественно, насторожились, а
больной щебечет: "Так это ж Витька, мы с ним вместе на Пряжке лежали!"
Все смотрят на инспектора, и, хотя извиняются, но просят показать
документы. Инспектор возмущается и норовит смыться. Его задерживают и
вызывают милицию.
Это было такое позорище, что областная конференция
психоневропатологов держалась за головы и лежала вповалку.
Бывший псих, больной, придумал способ, как жить. У него был зуб на
врачей, так он решил - я вам устрою, ну держись! И стал ездить по
диспансерам как инспектор. Машину он одалживал у знакомого, налеплял
крестик и звонил по справочнику: к вам едет инспекция. Быт диспансера он
знал, а вдобавок сошелся через приятелей-психов с этим фельдшером,
которого недавно выгнали с работы за вечное пьянство. Но мало кому было
известно, что его выгнали. Псих-инспектор сгоношил фельдшера, пообещав за
сеанс хороший обед, много выпивки и еще четвертной денег, и тот
согласился.
И никому в голову не пришло - звонок из Облздрава, проверяющий, и
главное - при нем этот фельдшер, который всем сто лет в системе
примелькался - не то что позвонить в Облздрав и перепроверить, но даже
спросить какой-то документ кроме бланка командировки с печатью, которых
фельдшер через кого-то из старых друзей спер пачку впрок!
Дела заводить не стали, потому что заикаться о факте взяток за
сокрытие недостатков было всем причастным сторонам не интересно. Кстати,
вполне толковые у этого психа были замечания. Обед и коньяк - вы ж
понимаете; как же вы даже не посмотрели, кого вы принимаете?!
Так что фельдшер отделался легким испугом, а психа законопатили на
пару месяцев полечиться, чтобы он не воображал себя инспектором.
Но купленная за это время квартира осталась ему.

[CCCP]

  может и боян....но всёже...

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ВЕЖЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА

 

Я, ФИО, двигался __.__.2013 года в__.__в сторону пр.Красной Армии на скутере Gilera Fuoco 500. Правил не нарушал, за дорожной ситуацией следил. На перекрестке с ул.Бероунская неожиданно для меня и прочих участников ДТД на красный свет выехал а/м Hummer черного цвета без должным образом установленного госномера. Я, земетив опасность и избегая ДТП был вынужден в торможении выехать на полосу встречного движения, где и остановился на обочине. В процессе торможения, маневра и остановки услышал сильный удар сзади. Обернувшись увидел, что а/м Hummer ударил следующий со мной в одном направлении а/м Suzuki Jimny госномер ______, практически оторвав ему капотное пространство. Заметив за рулем пострадавшего а/м Suzuki Jimny девушку, я отправился оказывать ей возможную первую помощь. Подойдя к машине я заметил ребенка в детском кресле на заднем сидении. Я открыл багажник пострадавшего автомобиля, через него достал ребенка (мальчик лет 4 примерно), взял там же знак аварийной остановки, установил его и через окно водительской двери помог выбраться наружу девушке-водителю. Препроводив ее и ребенка на обочину и убедившись, что они серьезно не пострадали, я попросил водителя а/м Mitsubishi Airtrek госномер______, который тоже остановился для оказания помощи, вызвать Скорую Помощь и ГАИ. Далее я подошел к а/м Hummer исключительно с целью убедиться, нужна ли его водителю моя помощь. В открытое окно данного а/м я увидел двух лиц, прибывших явно из южных регионов. Об этом свидетельствовала темная кожа, курчавые жесткие волосы и характерные черты лица. Я предположил, что передо мной находятся заблудившиеся испанские туристы и дружелюбно спросил на их родном языке, не заметили ли они красный цвет светофора — Al huele pido rosa? (Испанский язык я изучал в школе при посольстве СССР в Мадриде, где водителем работал мой отец). В ответ водитель а/м Hummer через открытое окно своего автомобиля ударил меня левой рукой в область головы. Так как шлем, в котором я обязан ездить по ПДД я на этот момент не снял, то удар пришелся по нему. Именно этим я объясняю сломанные 4 пальца на его левой руке. Далее он выскочил из машины и нанес так же в район головы удар правой рукой. Именно этим я могу объяснить перелом ее в районе лучевой кости. Выскочивший затем из этого же автомобиля пассажир нанес мне удар каким-то тяжелым предметом по спине, я с ним в единоборство вступать не стал, а просто аккуратно положил на асфальт и как законопослушный гражданин принялся ждать прибытие наряда ГАИ. Каких-либо повреждений он мне не нанес, так как под курткой я был одет в мотоэкипировку, в просторечии более известной как «черепаха». Его сломанный нос и сломанную челюсть могу объяснить тем, что подушки безопасности в момент удара а/м Hummer о а/м Suzuki Jimny не сработали и он поранился о переднюю панель автомобиля. О разорванном в клочья служебном удостоверении Помощника Депутата Махачкалинского Совета Депутатов на имя… ФИО...., я ничего сообщить не могу, так как мне это не известно. Так же мне не известно, как порванное служебное удостоверение могло оказаться во рту и пищеводе водителя а/м Hummer. Что-либо сообщить о собравшейся вокруг места ДТП группе граждан на мотоциклах и скутерах не могу, так как я совершенно не знаю этих людей. Так же мне абсолютно ничего не известно о том, кто порезал все колеса а/м Hummer, кто проткнул его крышу ломом, кто разбил все стекла и порезал кожаный салон, тем самым приведя его в негодность, и уже упомянутым ломом разворотил и так поврежденный капот и повредил двигатель. Правдивость моих слов могут подтвердить свидетели и участники ДТП, например водители а/м Mitsubishi Airtrek госномер______ и а/м Suzuki Jimny. Дата __.__.2013г. Подпись_________(___________) 

[Вовка]

Вы, конечно, можете смеяться, но я уже привык: поскальзываться на арбузных корках и падать на глазах у всей трамвайной остановки, держа в руках люстру, купленную на именины жены, с размаху биться о прозрачную дверь, а потом полгода выплачивать ее стоимость, заступаться на улице за женщину, которую обижает один-единственный хулиган, не зная, что в подворотне стоят еще четверо... ну, словом, невезучий я. А тут вообще такой конфуз произошёл, что даже уже самому смешно. Короче, я в мусорном ведре застрял. В кои веки решил отгул отгулять. проснулся утром, дома никого нет. Красота! Выхожу на кухню, глядь - мусорное ведро переполнено. Три дня им талдычу: вынесите мусор, вынесите мусор. Хоть бы кто почесался. Плюнул, вынес сам. Пошел в ванную сполоснуть, сполоснул, поставил. Потом думаю, раз уж сюда пришел, заодно и сам сполоснусь. Ну, скажите, стал бы нормальный человек после помойного ведра мыться? Но это же нормальный...

 

 

 

Короче, помылся, стал вылезать из ванны и хрясь - нога в ведре. Ну, посмеялся сначала, потом попытался стряхнуть - не стряхивается. Да и неудобно - вторая-то нога в ванне стоит. Снова посмеялся, но уже с холодком, и снова зачем-то в ванну залез. Наверное хотел ведро смыть. Постоял, подумал, потом ногу с ведром в ванне оставил, а второй ногой вылез и стал ведро о край ванны сдирать. Но я же скользкий после душа-то. Поэтому свободная нога уехала на шпагат, и я всем хозяйством о край ванны ка-а-к ексель-моксель! Слышу сквозь боль нечеловеческую- что-то по полу покатилось. Ну, думаю, отдухарился ты, мужик, теперь будешь в профсоюзном хоре фальцетом петь. Отдышался, гляжу – слава богу: это, оказывается, банки какие-то с полки упали и раскатились. А у меня все на месте. И ведро в том числе.

 

Нога плотно вбита в дно ведра пальцами вверх и уперта в фигурный изгиб. Попытался снять с пятки - куда там, крепко сидит. С носка попытался - ноготь в палец впивается, терпежу нет. Зачем-то включил душ и набрал в ведро воды. Думал, оно от воды потяжелеет и сползет с ноги, но все вышло наоборот - нога от воды разбухла и застряла еще сильнее. Решил пойти высушить ногу феном: типа, конечность усохнет и ведро соскочит. И тут возникла новая проблема - как вылить из ведра воду. Тот, кто думает, что это просто, тот ни черта не понимает в жизни. Пришлось лечь в ванну, задрать ноги и вылить воду на себя. Сами понимаете, приятного мало: ведро хоть и чистое, но все равно помойное. Мокрый, с ведром на ноге пошел в зал искать фен. Иду, гремлю этой мусорной дрянью на весь дом, ржу и матерюсь одновременно. Нашел фен, включил на самый жар, стал дуть им в ведро. Полчаса дул. Ноге горячо, но она не усыхает, сволочь. Бросил фен, схватил первый попавшийся крем жены (как потом выяснилось, самый дорогой) и намазал им ногу. Думал, соскользнет. В итоге стало скользить все: руки, вещи, дверные ручки. Все, кроме ведра. Пошел опять в ванную. Иду - бум-хрясь, бум-хрясь - и пахну, как идиот: сверху дорогим парфюмом, снизу - мусорным ведром. Сунул ногу с ведром в ванну и снова набрал в ведро воды. Думаю, мол, пускай нога вообще разбухнет и ведро лопнет к чертовой матери. С полчаса простоял: ноге больно, а толку ноль. Опять пошел в зал. Воду уже сливать не стал. Думаю, весь в креме сяду в ванну, скользить начну и уже не встану. А тяжело, между прочим, с ведром воды по квартире шляться. Включил компьютер, набрал в "яндексе": как снять с ноги ведро. Узнал все про ведра с древнегреческих времен, но на главный вопрос ответа так и не отыскал. Недаром говорят, интернет - это сплошная помойка. Мусора полно, а ответа на животрепещущие вопросы не дает! Заплакал от

 

отчаяния и идиотизма. Шутки шутками, а нога уже синяя вся. Так и до гангрены недолго. Позвонил в мчс. Диспетчер сначала смеялась, но потом слышит, мужик плачет, мол, еще полчаса и ногу ампутировать придется, сжалилась, отправила бригаду. Ребята быстро приехали, через десять минут. В дверь позвонили, я бросился открывать, а потом смотрю: я же голый, после душа так и не оделся...

 

Вы когда-нибудь трусы через ведро надевали? нет? А я надевал. Теперь можно сказать, что в жизни я испытал все. И знаю точно: трусы через ведро надеть невозможно, даже если это не трусы, а тещины рейтузы. Трое трусов разорвал, пока это понял. Потом плюнул, полотенцем обвязался и спасателей пустил. Они молодцы оказались. Смеяться не стали, в две минуты ведро распилили надфилем и сняли. Я перед ними чуть на колени не упал. Спасибо, плачу, за то, что вытащили меня из безвыходной ситуации. Да разве ж это безвыходная, говорит ихний старший. За час до тебя мужик башкой в морозильнике застрял, хотел посмотреть, почему лампочка не горит. Вот это ситуация. А у тебя так, фигня.

 

 

 

Ох и обрадовался я. Есть еще оказывается на свете идиоты. Это ж надо додуматься: башкой и в морозильник!...

[Вовка]

Всякий офицер должен быть идеально здоровым, для чего раз в год его должна внимательно осматривать придирчивая медицинская комиссия в составе местных гарнизонных эскулапов. Меня за мою офицерскую службу осматривали раза три, хотя это и не означает, что я служил всего три года. Видимо, все остальное время я автоматически был здоров вместе со своими сослуживцами и, по мнению командования, в рентгене и санации не нуждался. Но если офицер увольняется в запас, его необходимо осмотреть, иначе остальные документы на увольнение просто рассматриваться не будут. Просто поразительная забота о пенсионерах, которым во время службы медосмотры вроде бы как и ни к чему...
Ладно.
Лег наш главный инженер на ВВК (это военно-врачебная комиссия) в самый главный военно-морской госпиталь Камчатки. Перед пенсией. Чистенькие беленькие палаты, неплохие соседи по койкам, трехразовое питание, книжки, пиво, преферанс, заботливые молодые медсестры, внимательные доктора... Красота! Эту красоту надо заслужить. Наш Главный вообще служил честно, и теперь с чистой совестью наслаждался.
:Одна трехлитровая банка пива была уже употреблена по назначению, а вторая только на треть, и обе были задвинуты под койку. В атмосфере палаты густо висели термины, понятные только записному любителю преферанса, когда дверь открылась, и из-за нее материализовалась прелестная блондинка в коротком белом халатике и накрахмаленном колпаке с красным крестом.
- Такой-то, такой-то и такой-то! Анализы почему не сдали? - строго вопросила блондинка и старательно нахмурила огромные серые глаза.
- А? Что? Анализы? - Обитатели палаты игриво переглянулись. - А-а, анализы! Почему не сдали, сдали.
- Как - сдали? В лаборатории их нет.
- Нет? Ну, что вы! Не может быть! Ребята, ну-ка, давайте смотреть... Мы же сдавали. Толик, ты что, не отнес? Как же ты мог, а? Ну-у, Толик!.. Немедленно прекрати не отдавать девушке наши анализы!
Пока девушка непонимающе хлопала глазищами, пузатый кап-три Толик, старательно кряхтя, полез под койку и вытянул оттуда трехлитровую банку с темно-желтой жидкостью. Жидкость игриво пенилась.
- Виноват, мужики, забыл совсем! Игорь, на.
- Давай сюда. - Наш Главный поставил банку на стол. - Извините нас, пожалуйста. Вот.
- Как?.. А... Это что ж... Вы это что... Что ли в одну банку? - хлоп-хлоп глазищами.
- Действительно, что-то мы, мужики, переборщили... Ну как она такую здоровую банку понесет?
- Давай сюда. - Главный одним мощным глотком отпил добрых пол-литра и довольно крякнул.
Левой рукой блондинка схватилась за животик, а правой плотно прикрыла ровно очерченный помадой восхитительный ротик. Где-то внутри нее что-то протяжно булькнуло, побледневшие щеки очень сильно раздулись, и бедная девушка, словно Джек-Черная-Пуля, вылетела в коридор. Каблучки тревожно стучали, удаляясь.
В палате воцарилась тишина, которую вскоре нарушила фраза:
- Ладно. Что там у нас, семь вторых? Я - пас...
- Вист. Кладемся... У-у! И что делать? А пошли-ка мы с тобой в бубну...
Через пять минут дверь палаты пинком открыл главный врач с полковничьими погонами под халатом. Он был хмур и беспощаден.
- Та-ак... Вот что, геморройщики, гонорейщики и просто шланги. Здесь вам не "Гамбринус", а я вам не цаца с медучилища. Еще раз такая фигня повторится - сначала клизма со скипидаром, а потом вылетите у меня отсюда синими торпедами, вместе с одеялами, поняли? И вместе с вашими анализами... Кстати... где они? Гм: это... А ну-ка, дайте пару глотков, а то жара, блин - просто сил нет всех вас лечить от всякой херни...

[Вовка]

«МАРШАЛ ЧОЙБАЛСАН»

 

Крейсер лежал на рейде, как большое серое привязанное животное. День догорал. На крейсере сдавалась вахта. Старый лейтенант сдавал молодому лейтенанту. Впереди было воскресенье, и капитан улыбался. Его ждали любовь и жаркое.

— Ну, салага, — сказал он лейтенанту, направляясь к последнему на сегодня катеру, — смотри, не позорь меня, служи, как пудель. Тебе служить еще, как медному котелку. Ох, — капитан закатил глаза и вздохнул, — если бы все сначала и я опять лейтенант, повесился бы.

— Да, совсем забыл, — вспомнил он уже на трапе, — завтра не забудь организовать встречу «маршала Чойбалсана».

«Маршалом Чойбалсаном» на Тихоокеанском флоте называли баранину из Монголии. Ее подвозила портовая шаланда. Молодой лейтенант о таком названии баранины не знал,

— Не беспокойтесь, — кричал он капитану па отходящий катер, — все будет нормально.

После того как катер отошел, лейтенант прозрел.

— Чего ж я стою? Скоро ж драть начнут. Надо начальство завязать на это дело, маршал прибывает.

К счастью, лейтенант был начисто лишен изнеженности и впечатлительности. Это был крепкий троечник, только что из училища и сразу же сдавший на самостоятельное управление. Его не жрал с хвоста комплекс неполноценности. Наоборот, в компенсацию за такие условные потери, как изнеженность и впечатлительность, он был с избытком награжден решительностью. Такие нужны на флоте: суровые и решительные, творцы нового тактического опыта, влюбленные в железо и море.

Именно решительность избавила лейтенанта от разбрасывания фекалий пропеллерными движениями копчика в первый же момент поступления такой лихой вводной о маршале Чойбалсане. Вводную нужно было отдать, и лейтенант отправился к старпому.

— Разрешите? — втиснулся он в дверь,

— Да, — старпом был, как ни странно, трезв. — Ну? — воззрился он на мнущегося лейтенанта.

Услышав о завтрашнем посещении корабля маршалом Чойбалсаном, старпом на мгновение почувствовал во рту запах горького миндаля.

— Лейтенант, — скривился он, — ты когда говоришь что-нибудь, ты думай, о чем ты только что сказал. У меня такое чувство… что ты когда-нибудь укараулишь меня со спущенными штанами в районе унитаза и объявишь, вот с такой же счастливой рожей, войну Японии. Я укакаюсь когда-нибудь от ваших вводных, товарищ лейтенант.

— Товарищ капитан второго ранга, — заспешил лейтенант, — я здесь ни при чем, по вахте передали, с берега передали, — присочинил он.

— Кто передал?

— По вахте…

— Кто с берега передал?

Притертый к стенке лейтенант мечтал уйти невредимым.

— Командир… видимо… — выдавил он.

— Хе, — видимо, — хмыкнул старпом.

«Вот командир, — подумал он, — салага, сынок с мохнатой лапой, вот так всегда: исподтишка позвонит, и на крыло. Все я, все везде я. А награды? Одних выговоров семь штук. Так, ладно».

Старпом сидел в старпомах уже семь лет и был по крайней мере на пять лет старше командира.

«Чойбалсан же умер», — подумал старпом.

«Черт их знает в этой Монголии, — подумал он еще. — сколько у них там этих Чойбалсанов».

— Так, ладно, — принял он волевое решение, — большая приборка по подготовке к встрече. Завтра на подъеме флага форма два. Офицеры в белых манишках и с кортиками. Всех наших «албанцев» сейчас расставить, понял? Кровь из носа! Я сейчас буду. Красить, красить, красить, понял? Если что найду, размножалки оборву.

Дежурный исчез, а старпом отправился обрадовать зама. Он представил себе физиономию зама и улыбнулся. Старпом любил нагадить заму прямо на праздничное настроение.

«Сейчас он у меня лозунг родит», — радовался старпом. Собственные мучения представлялись ему теперь мелочью по сравнению с муками зама. Старпом толкнул дверь, зам сидел спиной к двери и писал.

«Бумагу пачкает, речью исходит, — с удовольствием отметил старпом, — сейчас он у меня напряжется».

— Сергеич, — начал он прямо в острый замовский затылок, — дышите глубже, вы взволнованы. Сейчас я тебя обрадую. Только что с берега передали. К нам завтра на борт прибывает маршал Чойбалсан со своей сворой. Так что пишите лозунги о дружбе между нашими флотами. Кстати, твои «козлы» умеют играть монгольский гимн?

«Козлами» старпом называл корабельный духовой оркестр.

С лица зама немедленно сползло вдохновение, уступив место обычному выражению. Оп вскочил, заметался, засуетился и опрокинул стул. Старпом физически ощущал, как на его незаживающие раны каплет бальзам.

— Я в политотдел, — попал наконец в дверь зам. — Михалыч, — кричал он уже па бегу, — собери этих «козлов», пусть гимн вспоминают.

Зам прыгнул в катер и уплыл, помогая руками.

Через несколько минут взъерошенный оркестр на юте уже пытался сыграть монгольский гимн на память. Выходило плохо, что-то среднее между вальсом «Амурские волны» и «На сопках Маньчжурии». На корабле тем временем поднялась кутерьма. Мыли, драили, прятали грязь и сверху красили, красили, красили. Старпом был везде. Он ходил, нагибался, нюхал воздух, обещал всем все оборвать, выгребал мусор крючком из труднодоступных мест и тыкал носом.

Зам вернулся с лозунгами и гимном. Всю ночь оркестр разучивал его. Утром корабль сиял. За одну ночь сделали то, что не могли сделать за месяц.

На подъем флага построились в белых форменках. Офицеры — в кортиках. Вошедший на палубу командир не узнал свою палубу,

— Товарищ командир, — доложил старпом, маскируя торжество равнодушием, — корабль к встрече маршала Чойбалсана готов.

Старпом застыл с таким видом, будто он через день встречает какого-нибудь Чойбалсана. Командир, с поднятой кверху рукой, секунд десять изучал довольное лицо старпома.

— Старпом, какой к такой-то матери Чойбалсан? Вы что, совсем уже, что ли? Распустить всех, и по распорядку дня.

В эту минуту на корабль прибыли два представителя из политуправления для оказания помощи по встрече маршала Чойбалсана. У командира вмиг отпали все сомнения. Он бросился в катер и умчался к командующему.

— Товарищ командующий, — ворвался он к начальству, — ну что я всегда последним узнаю? Сейчас ко мне прибывает Чойбалсан со своей сворой, а я вообще как белый лист бумаги. Эти… из политуправления уже прискакали… Что же это такое, товарищ командующий?

— Не волнуйся, сейчас разберемся… Какой Чойбалсан? — подскочил в кресле командующий.

Через пять минут белый катер командующего, задрав нос, уже мчался на всех парах к крейсеру. По дороге он обогнал шлепающую пьяным галсом в том же направлении портовую шаланду.

Старпом увидел подлетающий катер и оглянулся вокруг с плакатным лицом. Вот едут, наступил его час,

«Все время я, — застонал он про себя, — вот где этот недоносок? Кто сейчас этого члена монгольского встречать будет? Опять я?»

— Играй, — махнул он «козлам», и «козлы» задудели.

Вместо «захождения» они сыграли подходящему катеру командующего гимн Монголии.

— Что это? — спросил командующий у командира крейсера.

— А… Чойбалсан уже на борту… видимо, — обреченно ответил тот.

Винтом по трапу, и командующий на палубе.

— Где Чойбалсан?

Шагнувший к нему дрожащий от нетерпения старпом едва сдержался, чтобы не сказать что-нибудь монгольское.

Недоумение еще висело над палубой, когда из-за борта послышалось тоном, равняющим испанского гранда с портовой сукой:

— Эй, на крейсере, принимай «Чойбалсана». И на помытое тело крейсера полетели куски потной баранины. Шаланда встала под разгрузку.

[Вовка]

В нашем рассказе будет три действующих лица: боцман, гальюн и лодка.

Сейчас два из них дремлют в третьем, но вы увидите, как ловко мы выудим их на свет Божий.

Средиземное море; солнце в полуденной дреме; вода тиха, и прозрачна, и голуба, как в ванне с медным купоросом; водная гладь нестерпимо сверкает; штиль и воздух.

«По местам стоять к всплытию!» — и огромная лодка всплывает в сонме солнечных зайчиков.

Палуба еще улыбалась лужами, когда на ней появился боцман. Он наладил беседку, опустил ее за борт, оделся в оранжевый жилет и, зацепившись карабином, полез к своему любимому забортному заведованию.

Вода где-то рядом ласкалась, и какие-то рыбки резвились. Боцман засмотрелся на рыбок. Мысли его повисли. Солнце залезло на спину и разлеглось на лопатках. В одно мгновение оно сделало свое дело: боцману стало тепло и расхотелось работать. В голове его вихрем пронеслась дикая смесь из золотого пляжа, бронзовых женских тел и холодного пива.

Слюна загустела и скисла. Боцман очнулся и с досады размашисто плюнул в Средиземное море. Рыбки бросились в стороны, и обрывки боцманской слюны зависли в волнах.

Боцман взглянул на волны, подумал и… высморкался.

Всего два тысячелетия назад такое неуважение дорого бы стоило мореходам: в те времена из моря с грохотом появлялось чудище в бородавках и с хрустом поедало обидчиков, и как только все бывали съедены, пучина поглощала корабль.

Боцман собирался еще раз плюнуть насчет разного рода обросших суеверий, и тут… море под ним заворчало: в глубине произошло движение; мелькнуло что-то длинное, толстое — шея чудовища!

— Мама моя, — поперхнулся присевший внутри себя боцман, вылезая глазами.

Первобытный холод облил спину, кольнул поясницу, забрался между ног — да там и остался!

Заворочалась, зашевелилась кудлатая бездна; ударил гул; глаза у боцмана вылезли вовсе. И тут уже бездна взорвалась, встала стеной, протянув свои щупальца к небу.

Разбежалась зеленая пена, и в пене, напополам с дерьмом, родился вцепившийся боцман.

«Что это было?» — спросите вы, незнакомые с флотской спецификой.

Отвечаем. Было вот что: очень сильно продули гальюн.

[Вовка]

ЛИЧНЫЙ ВРАГ ФЮРЕРА

 

«Горбатая» ["Горбатая" — ракетная подводная лодка] только что отстрелялась малышами и теперь всплыла, продув среднюю.

Малыши — это такие небольшие торпедки-шумелки. Подводная лодка в стрессовой ситуации выбрасывает их и, пока они гремят на всю Атлантику, тихо смывается. Так, во всяком случае, по теории.

После стрельбы нужно всплыть и найти этих малышей. Потеряв ход, они торчат из воды оранжевыми головами. Вылавливают их торпедоловы — специальные катера, сокращенно — те-элы.

— Начать поиск торпеды! — передали на те-элы приказ командующего. Его вывозили в море на «горбатой».

Лодка дала средний ход, и катера вслед за ней запрыгали по волнам,

Самый страшный зверь на таком катере — мичман, поэтому при выходе на торпедные стрельбы для устрашения на него подсаживают какого-нибудь старпома с лодки и пару «веников» — вахтенных офицеров, лейтенантов как правило.

Группы были посажены в 24.00, За ночь не спали ни капли.

Старпом двести шестнадцатой, усиливший собой те-эл 1124, капитан второго ранга Гаврилов, пребывал в засученном состоянии. Он раскатисто зевнул, снабдив остатки мозга кусочком кислорода, мотанул головой и осоловело уставился в волны.

От ботинок до заломленной на ухо фуражки все говорило о том, что он прожил биографию, полную мата и романтики, а умеренный алкоголизм плюс карьера с перебитым хребтом, волочившая бесполезные задние ноги, сформировали его отношение к жизни, протяжное, как плевок под ноги.

Оттопырив губы и уши, насквозь сырой, взъерошенный, Гаврилыч пристроился за спиной у рулевого, с ненавистью наблюдая проклятые голубые просторы: видимость двадцать миль, чтоб ее черви съели.

На горизонте показалась точка. Точка стремительно вырастала.

Прямо на нас. Кто это к нам так чешет? Двадцать восемь узлов, не меньше. Где у нас бинокль?

Получив бинокль, Гаврилыч привинтил его к глазницам.

Двадцать восемь узлов за несколько минут сделают из точки корабль. Так и случилось: из точки получился корабль.

Дистанция сто тридцать пять кабельтов. Крейсер УРО [УРО — управляемое ракетное оружие]. Атомный. Типа «Миссисипи». Америкосы пожаловали. Посмотреть нас приехали.

Примчались, курвята!

Крейсер сбросил ход и на инерции вывесил флаги.

Международный свод. Вот, черт!

Гаврилыч мгновенно проснулся. На обоих те-элах и на «горбатой» лихорадочно читали американские флажки и не могли прочитать. Даже в дрейф легли, чтоб не мешать процессу. Тяжкое это дело для подводника — флажки.

Гаврилыч наконец расшифровал, напополам с грехом: «Застопорил ход. Прошу соблюдать осторожность».

Всего-то? Чтоб вы подохли. Ну и что же мы будем иметь дальше с вашей осторожностью?

Крейсер-то покрупнее наших будет. Широкий, гад. У наших нос острее. А эти утюги утюгами. Но скорость хорошая. Вон как налетел. Соблюдает он осторожность. Как же. Негров на палубе много. Что-то почернел флот Соединенных Штатов, почернел. Блестит чего-то. А-а, фотоаппараты. Щелкать нас сейчас будут, чтоб вас похоронило.

— Петров!

Гаврилыч подозвал лейтенанта; лейтенант вовсю укачивался.

— Ну-ка, оторвись, еще накашляешься.

— На, — вручил он лейтенанту бинокль, — чем блевать без толку, лучше изучай врага.

От крейсера отделилась точка и на всех парах помчалась к подводной лодке.

— Резиновая шлюпка, — доложил лейтенант, — навесной мотор. В шлюпке двое. Рулевой и еще один хрен в жилете. Чешут прямо на нас. Нет, они к лодке пошли. Анатолий Иванович, по-моему, они с ней скоро поцелуются.

— Дай сюда, — Гаврилыч вырвал у лейтенанта бинокль. — Так, глиссер, значит. Прямо на командующего дует. Взрывать, что ли, нас едут? А, Петров? Ну и что же наши командиры? Да, они сейчас какают во все глаза. Принимают решение. Что-то долго они там ботинок жуют. Ну! Рожайте!

— Приказ командующего! — крикнули в рубку. — Те-элам отогнать шлюпку!

— Ну наконец-то, родили. Полный вперед!

На-а! Выстрелили двигатели; винты вспороли воду; катера дрогнули, рявкнули по-собачьи и рванули. Пошла травля!

Шлюпка удирала, как заяц от гончих; катера летели, настигали: вот-вот сейчас догонят, навалятся, возьмут в клещи, разнесут на клочки.

Шлюпка дразнилась, сбрасывала ход, крутилась на месте. С нее что-то кричал тот, в жилете.

Давай, давай, смотри не захлебнись!

Катера проскакивали, начинали сначала, догоняли, чуть не сшибались: вот-вот кто-то врежется, а шлюпка — та только квакнет. Дрожал корпус, и люди дрожали от злости, скачки, нетерпенья.

У Гаврилыча пропал весь его алкоголизм. Красный, потный, полный жизни, сразу молодой, азартный, с выпученными глазами, широко растопырив ноги, он вцепился в плечо рулевому и кричал ему:

— Дай! Дай ему! Дай!

Матроса не надо было взбадривать. Он все равно ничего не слышал. Он видел только шлюпку: вот она!

— Ррраз-дав-лю! — рычал рулевой, — Ррраз-дав-лю, сука, раздавлю!

Рывок — и шлюпка, намного обставив те-элы, бросилась к малышам.

Уволочь хотят! Вот вам херушки!

— Стреляй! — крикнул Гаврилыч лейтенантам, стоявшим в состоянии «на-товсь».

Лейтенанты действовали как автоматы: грохнули из ракетниц. Две ракеты с шипеньем прошли над шлюпкой и шлепнулись в воду: промазали. А жаль.

В шлюпке сильно пригнулись, распластались и, проходя мимо малыша, торопливо треснули его молотком по голове и бросились к крейсеру.

Рулевых оттаскивали силой: иначе они бы таранили крейсер.

Шлюпка спряталась под бортом крейсера. Играть ей расхотелось.

Малыши не пострадали: наше железо ни в какое сравнение не идет с их пластмассой.

Гаврилыча потом долго таскали: Рейган прислал ноту — «нападение на беззащитную шлюпку» и еще там чего-то.

Гаврилыча называли «личным врагом фюрера». Он написал кучу объяснительных: как стрелял, чем стрелял, зачем стрелял, где ваша прокладка? покажите ваши курсы!

Какие курсы? Крутились, как жопа на помеле.

Гаврилыч заперся в каюте и напился. Он долго сидел пьяненький, в распахнутом кителе, обиженный и сам себе говорил:

— …от флот, едрена мама. Ведь собака на цепи. А зачем собаку держать на цепи? Чтоб гавкала? Пугала народ? Символизировала? Лизала себя? Так они ж знают прекрасно, что ты ее с цепи никогда не спустишь. Слаб подгузничек-то, слаб. Эх вы, писеньки! Объяснительные ему пиши. Не желаю я! Я! Старпом Гаврилов! Атомного! Ракетного! Подводного! Советского! Флота! Пь-янь бе-зо-браз-на-я! Не желаю! Никому и ничего объяснять! Я им по морде дать желаю! По мор-де! Мне плюют в мою государственную харю, и я же еще и извиняюсь? Да я их распетушу так, что они у меня маму вспомнят. Изуродую, как Бог черепаху! Курвы тыловые! Учить меня вздумали. Суки. Курс ему проложи. Воткни карандаш в жопу и проложи. Курсы. От, едрена мама…

Гаврилыч сидел взъерошенный и злой.

Но скоро спирт, этот великий успокоитель, начал действовать, и Гаврилыч ослаб, осел, раздался, осоловел, но все еще, бедняга, говорил, говорил и говорил…

[Вовка]

 

 

Ай-яй-яй! Нашего командира роты в госпиталь уложили. Грыжа. Не приведи Господь, хотя — что такое грыжа? Ерунда, чик — и гуляй.

Кэп наш тогда был капитан третьего ранга, полгода как пришел с бпк «Керчь», где браво изображал командира БЧ-2. Мы его знали еще по корабельной практике после третьего курса, и когда нам его представили, строй чуть не запищал. Ур-ра! Звали его — Владлен (это имя такое), а фамилия была — Коваленко.

В госпитале, ясное дело — дисциплина. Госпиталь военный, врачи военные. От капитана до полковника. Это врачи. А вот медсестры...

Медсестры — они всегда медсестры. Добрые, милые, на любой возраст и на любой вкус. Блондинки, шатенки, брюнетки. И практикантки из медучилища — еще не медсестры, а потому не имеющие доброго чувства юмора и на все обижающиеся. Чуть что — губки надули, бе-бе-бе...

В палате, где обитал Владлен, имелось еще трое обитателей. Со всеми ними веселый и озорной наш кэп махом нашел общий язык — и пошло: анекдоты, преферанс, портвейн (в умеренных дозах)... Особенно сошлись с одним майором, морским летуном-бомбардировщиком. Шалили на славу, а объектом легких и веселых проказ, как правило, были две насупленные и мстительные практиканточки. Как положено — блондинка и брюнетка, симпатичные — ни дать ни взять, «Баккара» в молодости, но с чувством юмора у обеих были серьезные проблемы. Проще говоря, добрых и безобидных шуток Владлена они упорно не понимали. А потому мстили всеми доступными им способами — старались укол вколотить побольнее, лекарства на тумбочку не клали, а швыряли, презрительно отворачивались и гордо уходили, не отвечая на призывы, громко хлопнув дверью, а если и отвечали, то яду во фразах — как от ста гадюк. Шипели и извивались, глазки сузив и сквозь зубки белоснежные гадости цедя. Девчонки молодые, что и говорить.

Хоть и молодые, да четко знали, когда час реванша. Терпели, огрызались, но твердо верили, что победа за ними. А беззаботные майоры — летун да моряк-ракетчик — понятия не имели, а потому развлекались вовсю, щипали практиканток за филейные места, пускали слюни, изображали состояние, близкое к оргазму, делали предложения выйти замуж сразу за обеих и жить вчетвером (это в те-то годы!), сдавали в баночках анализы пота из-под мышек, капризничали, отказывались от лекарств, хватались за сердце и все такое. Опять же — лето на дворе... И зрителей навалом, все вояки, всем радостно, все счастливы. Кроме, «Баккары», в деталях разработавшей план вендетты.

И час наступил! В день операции по вырезанию. Сперва для бомбардировщика.

— Спирохетов! На выход! — сияющая блондинка Лена облокотилась на дверь палаты. Вообще-то фамилия летуна была Шпирагетов. Ничего не подозревающий сокол пожал плечами и отправился в процедурную, проблеяв:

— Уй-юй-юй! Щас опять больно сделают, садистки юные! Опять я плакать буду и маму звать...

— Будете, будете, — успокоила его брюнетка Наташа (руки в боки, ножка на отлет — ух!).

В процедурной с летуна игривое настроение как ветром сдуло. Стройные девочки в коротеньких белоснежных халатиках сбросили свои колпаки, разбросали пышные волосы по восхитительным плечикам, расстегнули по пуговичке сверху и пуговичке снизу (летуна просто в пот бросило), кокетливо напыжили губки и вручили ему древний ржавый станок с тупым-претупым лезвием «Нева», после чего приказали брить густо заросший черным мхом лобок. А сами уселись напротив, сексуально забросив ногу на ногу, и принялись упоенно наблюдать за ходом процесса. С комментариями друг дружке на ушко. Бедный майор совсем духом упал — а куда денешься? Снял штаны от пижамы, трусы, горестно посмотрел на ТУДА.

— А это... хоть намылить дайте, сестры... милосердия, матерь вашу! — последние два слова шепотом.

— Нету у нас! Быстрее, быстрее давайте, через пятнадцать минут уже клистир и на стол! — а сами чуть не пищат от счастья.

Тьфу ты! Клистир еще какой-то... Тоскливо глянул на лезвие, чертыхнулся и начал царапать. Тупым лезвием. На сухую. А эти что — триумф долгожданный.

Ноги широко расставляя, кое-как приземлился в палате — только для того, чтобы плюхнуться на край койки к Владлену и горестно промямлить:

— Ну, с-сучки же!.. — и далее в двух словах. Владлен нахмурился, а потом просиял.

— Фигня. Иди давай на стол, все будет нормально. Если я правильно понял, следующий в стволе я, да? А раз так — гы-гы! — боевая тревога, ракетная атака.

И майор уполз в операционную, кряхтя. А Владлен, напевая под нос « Yellow submarine », начал что-то собирать в целлофановый пакетик. Потом выудил из тумбочки бинт и попросил второго соседа, подводника-торпедиста, забинтовать ему кисти обеих рук. Дверь открывается:

— Коваленко!

— Я, мои солнушки!

— В процедурную шагом марш! — Сияют, красавицы. Хоть бы пуговички-то застегнули, лолитки, тудыть-растудыть...

— А заче-ем? (это кокетливо так)

— Там узнаете. Марш! Ой... что это у вас с руками?

— Пустяки, девчата. Баночку с анализом раскокал... нечаянно. Вот, лапки себе порезал маленько... пройдет...

Девки переглянулись, чувствуя подвох. А время идет. Владлен встал и твердым шагом — в процедурную. Пакетик кончиком мизинца держит, что из-под бинтов торчит. Практиканточки — следом, и даже забыли спросить, что за пакетик-то.

Вошел, осмотрелся деловито. Кончиками пальцев не спеша начал разворачивать пакет. Девки-гадюки в ту же позу напротив уселись, глядят, усмехаются. Владлен на них исподлобья щурится, серьезный такой. И на свет появляется импортный станочек «Шик», пенка для бритья «Флорена» и шикарный помазок, тоже «Флорена». У девок глаза — как дырки в стволах главного калибра.

— Эх, девчата... руки же... что делать-то будем?

Короче, через полминуты — картина: лежит наш Владлен на белой медицинской тахте, а две практиканточки, «Баккара» то есть, лобочек кучерявый пенкой мылят, шипя сквозь зубки змеиные, и импортным станочком тщательно бреют это самое то место, кое сам Владлен никогда не брил — ни до, ни после. А кэп наш руки за голову сложил, наблюдает внимательно и еще советы подает, как лучше. Девки чуть не плачут от досады, но работают споро, невзирая на удалую эрекцию.

— От, спасибо, сестрички! Так здорово вышло все... Я так себя хорошо сейчас чувствую! Спасибо, родные. На операцию-то кликните? — и вышел вразвалочку, не забыв пакетик обратно сложить.

— Ы-ы-ы! — вслед ему из процедурной.

Привозят летуна в палату, уже без грыжи, а он снова чуть не плачет. Что еще такое? Оказывается, перед самой операцией клизму ставят, и не клизму даже, а настоящий старомодный клистир, когда сверху бутыль с марганцовкой или чем там, а от нее вниз трубка прозрачная с краником, и пипка на конце, и вот эту пипку прямо туда, в бомбардировочный зад воткнули и издевались по этому поводу вовсю... Кто издевался? «Кто, кто»... Баккара, кто ж еще...

— Ну-у! — Владлен нахмурился, сразу видно — закусил. Подумал малость... — Держись, соски. Ракетная атака!

Набрал полный рот марганцовки, штаны подтянул и лег на боевой курс.

— Ага! — это «Баккара», сладкая парочка. Владлен молчит, словно воды в рот набрал. Вернее, марганцовки. — Ну, ложись, мор-ряк! Мужайся. Чего молчишь, а?

Ни фига ж себе! Уже и на «ты»? Ладно, поглядим... пум! вставили... крантик открыли... та-ак...

— Ой! А чего это она не идет?

И не пойдет. Владлен — спортсмен, и пресс имеет что надо.

— Ой...

Тут Владлен тоненькой струйкой из рта марганцовку пустил — псссссссь! И страдальчески:

— Что ж вы делаете, а, негодницы малолетние?! Насквозь же продавили, ну! — но пресс не отпускает пока.

Девки — ладошки ко ртам... сейчас и у них брызнет... бледные стоят, коленки девственные трясутся. То на крантик, то на Владлена. А Владлен еще пуще напрягся, да еще маленько, да еще... и пошло ОНО обратно в бутыль... еще!., плямс! — и пипка лихо из задницы вылетела со звуком специфическим, и давай летать, поскольку сила реактивная, а марганцовка из пипки брызжет, и все на «Баккару», и вот тут они не выдержали и такие струи пустили, что аж рассказывать неудобно. Вот так — за одни сутки две ракеты — и обе в цель! Ай да Владлен! Мастер ракетного удара.

И операция успешно прошла. Вырезали и одному, и второму. Без патологий.

А за сутки до того вырезания открывается дверь, и в палату новенький заходит. Рожа холеная, брезгливая. Оказалось, тоже майор. Владлен уже приготовился его не уважать, потому что майор явно смахивал на политработника, а не уважать политработника — святое дело для боевого офицера, признак хорошего тона. Но майор оказался вовсе не политработником, а начальником строевой части ракетного полка. И тоже с грыжей.

— Ну что, пулечку распишем? — это Владлен.

— В карты не играю.

— Н-да? А козлика забьем?

— В «козла» играют только козлы и дебилы.

Ух ты, какой герой попался! Дебилы, да? Хорошо...

— А как насчет по портвейнчику?

— В госпитале установлен определенный порядок, и нарушать его нельзя. Все.

Во дает! Расстелил койку, разделся и лег. Достал книгу, напялил очки и углубился. Глянули на обложку и совсем опупели: Кафка, «Процесс». Ах так, да? Ну, свинья культурная... А он еще и шуток с девчонками не понимает — пару раз осуждающе высказался на эту тему, причем все без матов и с деепричастными оборотами. Вот же интеллигент попался! Все, хана. Ракетная атака.

Так вот про этого пошлого начальника строевой части и вспомнили сразу после операции; девочкам срочно преподнесли шампанское и конфетки в знак благодарности и примирения, и заодно указали на потенциальную жертву — на майора на этого. «Ой, девчата, если б вы слышали, что он про вас сказал!.. Он про вас такое сказал, такое сказал... ну я прям не знаю!..» Девки угрюмо насупились и пошли готовить самое ржавое лезвие «Нева».

А когда с позором «обшкребанный» майор отправился на клистир, Владлен и говорит:

— Так, мужики, все на перекур, все в гальюн. Щас цирк будет.

А в гальюне всего две кабинки, и обе оккупированы — в одной летун сидит с журналом «Советский воин», в другой — Владлен с сигареткой «Золотой пляж». Ждут. Ждет и остальной народ, полный гальюн зрителей набился. И вот он, герой кавказской легенды, летит, родной, чуть ли не разбрызгивает. «Баккара» постаралась на славу, полный жбан в беднягу влила.

Врывается в гальюн. Народ немного расступается. Майор с выпученными глазищами дергает первую кабинку. Оттуда: «Занято!» Дергает вторую — эффект аналогичный. Выпучивается еще больше, и его сильно кривит на рожу.

— Ы-ы-ы!!! — он принимает характерную взлетную позу, держась одновременно за холеное пузо и за место, где форсаж.

Кабинки хранят ледяное молчание. Как, впрочем, и зрители, хотя их уже прет вовсю.

— М-м-м!.. — майору с трудом дается непривычное доселе слово «мужики». — У меня ж!.. это!.. клиззззьма!

— Везет, приятель! — это летун из крайней кабинки, завистливо так. — А вот у нас, блин, — наоборот...

И Владлен тоже старательно кряхтит. Высокорафинированный майор беспомощно оглядывается вокруг. А что вокруг — безмятежные рожи с бычками. У него уже булькает. Ну что, ЧТО ДЕЛАТЬ?!?!?!

— Ну вон же раковина, — участливо бросает кто-то.

Нет! НЕ-ЕТ!!! В раковину, в умывальник, при зрителях — как же это? Воспитание не пускает... А куда деваться? Взвыл, еще взвыл... О, САНТА РОЗАЛИЯ!.. страдая... и полез, кряхтя... Тррррррраххх-буллллль!!! — вылетело, забрызгало белоснежный фаянс, зажурчало... ох!.. легко... сполз на кафель сконфуженно... не глядя ни на кого, попку сполоснул, напялил штаны и — бочком, бочком — на выход... народ посторонился вежливо... пли-из!

Вечером к майору в палату жена приволокла пива, портвейна и закуски. Позвонил, наверно.

— Ну, что... это... м-мужики... у меня вот тут колода новая есть... в трыньку играет кто-нить?

[Вовка]

[Hollden]

Что самое любопытное. На меня спиннер не действует. Ни какого эффекта вообще. Даже крутить не хочется ))).

з.ы. сейчас задумался - а ведь походу у меня случай еще тяжелее чем у тех больных )))) раз на меня подшипник не действует ).

[Lexa]

1 час назад, Hollden сказал:

Что самое любопытное. На меня спиннер не действует. Ни какого эффекта вообще. Даже крутить не хочется ))).

з.ы. сейчас задумался - а ведь походу у меня случай еще тяжелее чем у тех больных )))) раз на меня подшипник не действует ).

значит уже тяжелый случай))) только транквилизаторы))

[Вовка]

а я от побелки балдею)))

 

Начну стену в яме в гараже белить...и всё))))

 

Стою-кистью туда сюда-слюна изо рта бежит, как у дебила)))

[Hryup]

(с) В.Я.

Сантехническое.

В воскресенье в первой половине дня пребывала на даче в полном одиночестве, потому что муж с друзьями спозаранку пошёл в лес по грибы. Меня они с собой не взяли по причине моего неудачного хромосомного набора. У них там чисто мужская компания, видите ли.
  "У нас же тягомотные разговоры о политике, о машинах, о ремонте дома - короче, тебе будет скучно".
  Ну ясное дело - водка, пиво и трёп про сиськи. Где уж нам.
  Грибов, правда, принёс. И черники. И это удивительно, ибо в том состоянии, в котором он вернулся, даже себя самого до дома донести сложновато. Скажу честно: за почти тринадцатилетнюю историю нашего знакомства таким уговняканным в дрова я его видела впервые.
  Впрочем, я отвлеклась.

  Так вот, сидела я дома одна, изнывала от недостатка общения, и от тоски решила посмотреть кино.
  Мой выбор пал на высокобюджетный художественный фильм производства Германии.
  Там две блондинки сначала скучают в душе, потом на кухне, а потом на диване. А после этого к ним приходит смазливый чистенький сантехник с волосатой грудью и голливудской улыбкой, и рассеивает их скуку посредством своего гаечного ключа. Причём ключ такой - огого. Монолитный торцевой, как минимум на девятнадцать.
  И когда он почти всё уже отремонтировал и избавил женщин от подтекания, заделав им все щели, начинается прямо страшенный детектив. Я даже от ужаса зажмурилась, но один глаз разжмурился нечаянно и я всё видела.
  В дом врываются грабители в масках, приковывают сантехника к батарее и прямо на его глазах все зашпаклёванные им щели раскурочивают к такой-то матери.
  Сантехнику было обидно, конечно. Всё ж таки человек старался, работал, а они вот так запросто все его труды похерили. Но он держался молодцом, как мужик - не заплакал, не забился в истерике, а только крутил в руке свой гаечный ключ, как бы вселяя в зрителя надежду на то, что когда этот кошмар закончится, он опять всё починит. Правда, громко стонал - видимо, от досады. Оно и понятно, такой удар по профессионализму.
  У грабителей, замечу, капля совести всё-таки осталась, потому что маски они так и не сняли. Стыдно, значит. Мне, правда, немного жаль, что я их так и не увидела. Одна надежда: если им за актёрскую работу присудят Оскар, то я рассмотрю их на церемонии вручения.
  Вообще, конечно, нужно отметить прекрасную работу сценариста: сюжет лихо закручен и держит зрителя в напряжении на протяжении всего фильма. И совершенно непредсказуем, да.
  Кино не для всех, естественно, а только для людей думающих и обладающих аналитическим складом ума. Я вот всю голову сломала, размышляя, что же будет далее: то ли зондер-команда заявится и отправит всех в пыточные камеры, то ли всё-таки подоспеет Красная Армия и всех спасёт.
  Ну я примитивно мыслю, конечно. Создатели фильма пошли дальше.
  В тот момент, когда измученные изуверами блондинки уже не чаяли спастись и бросились друг к другу в объятия, прощаясь с жизнью посредством языков и вибраторов, а их мучители стояли над ними, насмехаясь и передёргивая затворы, в их дом вдруг заявилась соседка, премилая кудрявая девица афро-германского происхожения, и отважно приняла удар на себя.
  Грабители в масках набросились на неё, как голодные гиены на падаль, а блондинки под шумок смылись из дома и побежали за подмогой.
  Подмога в лице блондинковых мужей, которые и в подмётки не годятся полюбившемуся мне сантехнику, подоспела вовремя. Афро-немецкая соседка была угваздана какой-то омерзительной слизью, но ещё дышала, слава богу. Мой любимый сантехник почти стёр свой ключ под корень, но тоже пока дышал.
  Блондинковые мужья, даром, что неказистые, по-быстрому наваляли грабителям и те с позором капитулировали.
  И вот тут начался пир на весь мир! Сантехника отцепили от батареи, все стали обниматься, целоваться и поздравлять друг друга во все места. На радостях блондинковые мужья даже пару раз перепутали своих жён, но это не беда - всё-таки волнение, взрыв эмоций, всё такое... Сантехник несколько распоясался, но кто ж его осудит? Человек такой шок пережил.
  Скажу по секрету: там даже имел место секс. Только никому не говорите, а то люди подумают, что я втихаря порнушку смотрю. А я не така-а-ая. Я просто люблю искусство, а оно, несомненно, в огромном долгу перед немецкими режиссёрами.
  В общем, всё закончилось благополучно, но сюжет какое-то время ещё не отпускал меня. Я прокручивала в мозгу (и на диске) особо полюбившиеся эпизоды и заново переживала приключения вместе с героями фильма.

  Потом меня отпустило, я смахнула испарину со лба, оделась и позвонила мужу в лес.
  - Знаешь чо, - сказала я своему лесному мужу. - Завтра к нам придёт сантехник, а я сейчас посмотрела такую увлекательную киноэпопею, что прямо даже не знаю теперь, как отреагирую на его приход.
  - Виталия, - ответил грибных дел мастер, с трудом оторвавшись от чисто мужских разговоров о политике, - возьми себя в руки.
  И я, как послушная жена, немедленно последовала его совету и тут же взяла себя в руки, даже не включая DVD, ибо память моя и без того навек сохранила самые захватывающие моменты просмотренного фильма.

  А в понедельник ко мне приходил сантехник, и я искренне порадовалась мудрости своего мужа и тому, что так беспрекословно выполнила его завет, взяв себя в руки в воскресенье. Потому что если бы он взял меня в руки в понедельник, я бы проблевалась. Жилконтора наебала меня в очередной раз, прислав мне совсем не того сантехника, которого рисовало моё воображение.
  Тот, киношный, был чистенький, славненький, и от него даже через монитор пахло сексом. От нашего пахло дерьмом и перегаром. Он, в отличие от моего мужа, провёл выходные не за сбором грибов и политическими дебатами, а тупо валялся в сточной канаве в обнимку с поллитрой. И вот так, не помывшись, не закусив и не поменяв носки, припёрся ко мне в дом. И у него ещё хватило наглости спросить, нет ли у меня гаечного ключа с накидной головкой. Явиться в дом к женщине без ключа и без головки! Беспредел.
  Я наивно ждала, что вот сейчас в квартиру ворвутся грабители, прикуют его к батарее и покажут, как надо работать, но хрен. Ни грабителей вам, ни блондинок, ни даже афро-российской соседки.
  Дикая страна. Никогда, никогда не испытать нам всех прелестей европейской цивилизации.

(с) В.Я.